Неточные совпадения
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что
в то время, как он
входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого
в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел лошадь, привязал ее и
вошел в недвижимое ветром огромное серо-зеленое
море луга. Шелковистая с выспевающими семенами трава была почти по пояс на заливном месте.
Но гора осыпалась понемногу,
море отступало от берега или приливало к нему, и Обломов мало-помалу
входил в прежнюю нормальную свою жизнь.
Но холодно; я прятал руки
в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только
входишь с
моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы
входили: тогда я занят был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как
в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы
войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего
моря. Но ничего похожего на это не было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Утро чудесное,
море синее, как
в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как
в тропиках, но, однако ж, так, что
в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все
в виду берега.
В полдень оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем
входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а
в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
9-го мы думали было
войти в Falsebay, но ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов —
моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури. Особенно хороша скала Hangklip. Вершина ее нагибается круто к средине, а основания выдается
в море. Вершины гор состоят из песчаника, а основания из гранита.
К счастью, ветер скоро вынес нас на чистое место, но
войти мы не успели и держались опять ночь
в открытом
море; а надеялись было стать на якорь, выкупаться и лечь спать.
Шоомийцы погнались за ними на лодках. Когда они достигли мыса Сангасу, то не помолились, а, наоборот, с криками и руганью
вошли под свод береговых ворот. Здесь, наверху, они увидели гагару, но птица эта была не простая, а Тэму (Касатка — властительница
морей). Один удэгеец выстрелил
в нее и не попал. Тогда каменный свод обрушился и потопил обе лодки с 22 человеками.
Поднявшись на перевал (240 м), я увидел довольно интересную картину. Слева от нас высилась высокая гора Хунтами [Хун-та-ми — гора
в виде большой буддийской пагоды.], имеющая вид усеченного конуса. Она
входит в хребет, отделяющий бассейн реки Санхобе от реки Иодзыхе. Со стороны
моря Хунтами кажется двугорбой. Вероятно, вследствие этого на морских картах она и названа Верблюдом.
Основан он был сравнительно давно,
в 1853 г., на берегу бухты Лососей; когда же
в 1854 г. прошли слухи о войне, то он был снят и возобновлен лишь через 12 лет на берегу залива Буссе, или Двенадцатифутовой гавани, — так называется неглубокое озеро, соединенное с
морем протоком, куда могут
входить только мелкосидящие суда.
Не
входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую траву и жниву, я скажу только, что палы
в темную ночь представляют великолепную картину:
в разных местах то стены, то реки, то ручьи огня лезут на крутые горы, спускаются
в долины и разливаются
морем по гладким равнинам.
Начнем сначала: приехал я с Поджио и Спиридовьгм на одной лодке с Комендантом, Плац-маёром и Барановым
в г. Иркутск 9-го числа. Мы первые
вошли в Столицу Сибири, ужасно грязную по случаю ежедневных дождей. Слава богу, что избегли этого горя на
море, [
Море — озеро Байкал.] где мы бичевой шли пять суток. Скучно было, но ничего неприятного не случилось.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел
в небо и
в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, —
вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя
в небо, — поплыл
в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки
морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Вдали облачно встают из
моря берега Лигурии — лиловые горы; еще два-три часа, и пароход
войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
— Что ж, значит, это акт добровольный. Знаешь, Тит… Если жизнь человеку стала неприятна, он всегда вправе избавиться от этой неприятности. Кто-то, кажется, Тацит, рассказывает о древних скифах, живших, если не вру, у какого-то гиперборейского
моря. Так вот, брат, когда эти гипербореи достигали преклонного возраста и уже не могли быть полезны обществу, — они просто
входили в океан и умирали. Попросту сказать, топились. Это рационально… Когда я состарюсь и увижу, что беру у жизни больше, чем даю… то и я…
И вот однажды, совсем неожиданно,
в бухту
вошел огромный, старинной конструкции, необыкновенно грязный итальянский пароход «Genova». [«Генуя» (итал.).] Случилось это поздним вечером,
в ту пору осени, когда почти все курортные жильцы уже разъехались на север, но
море еще настолько тепло, что настоящая рыбная ловля пока не начиналась, когда рыбаки не торопясь чинят сети и заготовляют крючки, играют
в домино по кофейням, пьют молодое вино и вообще предаются временному легкому кейфу.
— С чего
вошло вам
в голову
морить бедных детей грамотою глупою и бестолковою? Разве я их на то породила и дала им такое отличное воспитание, чтобы они над книгами исчахли? Образумьтеся, побойтесь бога, не будьте детоубийцею, не терзайте безвинно моей утробы!.. — Тут маменька горько заплакали.
Что тетенька со мной сделала! Вот уж я теперь совсем одна
в божьем мире. И точно вот, как я бросилась
в море, а плавать не умею. (
Входит на крыльцо и кланяется Баклушину, который стоит у лавки).
Об этой любви моей, именно из-за явности ее, никто не знал, и когда
в ноябре 1902 года мать,
войдя в нашу детскую, сказала: к
морю — она не подозревала, что произносит магическое слово, что произносит К
Морю, то есть дает обещание, которое не может сдержать.
«
Вошел —
в светлице тишина;
Дочь сладко спит, но не одна;
Припав на грудь ее главой
С ней царский конюх молодой.
И прогневился царь тогда,
И повелел он без суда
Их вместе
в бочку засмолить
И
в сине
море укатить...
Часов
в девять утра «Коршун»
входил под парусами
в проливчик, соединяющий
море с рейдом. Все были вызваны наверх «становиться на якорь». На палубе царила мертвая тишина.
Володя двинулся на сходню и
вошел на корвет, разыскивая глазами вахтенного [Вахтенный офицер — дежурный, отвечающий за все во время своей вахты. Он называется еще вахтенным начальником. Вахтенные офицеры чередуются между собой и стоят на вахте
в море по четыре часа; их бывает 4 и 5.] офицера.
К вечеру третьего дня «Коршун»
вошел в Немецкое [Устаревшее название Северного
моря. — Ред.]
море, тоже не особенно гостеприимное, с его дьявольским, неправильным волнением и частыми свежими ветрами, доходящими до степени шторма.
На рассвете
в юрту
вошел А. Сагды и объявил, что
море разбушевалось, ехать нельзя и потому вставать не надо.
Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол,
в это время
в помещение
вошел матрос и доложил, что с
моря идет густой туман.
На другой день я встал чуть свет. Майданов лежал на кровати одетый и мирно спал. Потом я узнал, что ночью он дважды подымался к фонарю, ходил к сирене, был на берегу и долго смотрел
в море. Под утро он заснул.
В это время
в «каюту»
вошел матрос. Я хотел было сказать ему, чтобы он не будил смотрителя, но тот предупредил меня и громко доложил...
Она погуляла по аллее, потом
вошла в беседку и, взявшись за перила, равнодушно поглядела вниз и вдаль на
море.
Иван Ильич направился
в кухню, долго копался на полке
в мешочках, размешал муку и поставил борщ на плиту.
Вошла Катя с большим тазом выполосканного
в море белья. Засученные по локоть тонкие девические руки были красны от холода, глаза упоенно блестели.
На низовьях Волги удалось ему
войти в сношения с владельцами рыбных ловель и заарендовать с начала навигации целых два парохода на Каспийском
море и начать свой собственный торг с Персией.
— Под вечер сегодня я был на набережной. Какое-то парусное судно уж совсем
входило в гавань. Вдруг его понесло ветром
в море. Выкинули красный флаг о помощи. Их уносит, а
в гавани никто не двинулся на помощь. Так и исчезло за горизонтом.
Ордынцев отпер ключом дверь дачи, они
вошли в комнаты.
В широкие окна было видно, как из-за мыса поднимался месяц и чистым, робко-дробящимся светом ласкал теплую поверхность
моря. Вера Дмитриевна вышла на балкон, за нею Ордынцев. Здесь, на высоте,
море казалось шире и просторнее, чем внизу.
В темных садах соловьи щелкали мягко и задумчиво. Хотелось тихого, задушевного разговора.
В доме начали просыпаться. Жизнь, со своею ежедневной сутолокой,
вошла в свою обыденную колею. Жизнь подобна многоводной реке, всегда ровно катящей свои волны, хотя под ними ежедневно гибнет несколько жизней. Эта гибель для нее безразлична. Бревно и труп она с одинаковым равнодушием несет
в море.
Море — это вечность.
Доверенность жителей
в Новороссийской губернии будет тогда несумнительна, мореплавание по Черному
морю свободно, а то извольте рассудить, что кораблям вашим и выходить трудно, а
входить еще труднее.
«Горе вам, — сказал Христос, — горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что заперли вы от людей царство небесное. Сами не взошли и не даете другим
войти в него. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что поедаете домы вдов и на виду молитесь подолгу. За это вы еще больше виноваты. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что обходите
моря и земли, чтобы обращать
в свою веру, а когда обратите, то сделаете обращенного хуже, чем он был. Горе вам, вожаки слепые!…
На корабле подобрали паруса и завязали на мачте крест-накрест снасти. Подошел буксирный пароход и, пыхтя, потащил его на линию кораблей.
Море было тихо, у берега еле-еле плескался остаток зыби. Корабль
вошел в линию, где стояли вдоль набережной бок о бок корабли из всех стран света, и большие, и малые, всяких размеров, форм и оснасток. «Богородица-Ветров» стала между итальянским бригом и английскою галеттой, которые потеснились, чтобы дать место новому товарищу.
Обратное плавание тоже было тяжелое, но, однако, корабль уже приближался к Аскалону и, вероятно,
вошел бы
в Иродову пристань, но тут-то именно вдруг и погиб, сделавшись жертвою злодейского умысла жителей одного близкого к Аскалону селения, лежавшего на самом берегу
моря за грядою подводных камней.